Одним вечером он говорит мне, что придёт время, и мы убежим. На запад, север, юг или восток, неважно. Я говорю, что он дурак, и так оно и есть. Потом меня зовет мать, и я ухожу, а ему становится слишком грустно сидеть одному, и он уходит тоже. Был бы зверем — повыл бы на луну вместе с равком в лесу, но он просто людь, тощий и мелкий, а луны на небе нет уже шестой день: Сонные сутки. Хотя вроде виднеется хвостик — там, справа, за частоколом деревьев. Серый луну не видит, но чувствует, говорит, она мягкая, как тёплое масло. Луна ему нравится. А мне её жалко. Луна — жестокий привет от прежних. Над ней когда-то надругались так же, как над полями и лесом: выстроив на доброй земле нелепые каменные дома и дороги, изуродовав бело-золотистый лунный бок кривыми рубцами от ран, отколов куски, висящие вокруг луны, как пояс. Можно сказать, что я испытываю сострадание к ни в чём не повинному живому существу, и так оно и есть. Можно сказать, что я добра. Но это не совсем так, потому что я добра не ко всем.

Конечно, я всё про луну знаю, я читала. Некоторые детали не поняла, правда — слишком много странных слов. Но то, отчего вымерли прежние, ясно, как день: получили по голове одновременно и своим небесным буром, и камнепадом с луны. Ходила в город — там он валяется, железный огрызок. А камни, наверное, падали дальше.

После камней что-то случилось с погодой: пришли холода, исчезло солнце. Люди, нежные и ранимые, нуждающиеся в тепле и свете, в невыстуженных домах и еде, погибли. Но не все. Те, кто выжили — наши прародители. Некоторые из них оказались такими стойкими, что остались жить рядом с мёртвым городом.

А на востоке, не тронутом камнями и буром, основали Конфедерацию. Кто знает — может быть, это единственное цивилизованное государство во всём нашем нынешнем дикарском мирке. На востоке, за горами. Я рисовала горы Серому у речной отмели, на влажном песке, чтобы он мог хорошенько их прощупать. Конфедераты, говорила мне мать, каждые десять зим появляются в нашей деревне, потому что едут через неё в мёртвый город. Они увозят оттуда книги, картины, статуи, образцы сохранившейся на стенах лепнины, узор кованых решёток и даже целые колонны. Конфедераты приезжают сюда за искусством. Их желание — вновь пробудить его у себя на востоке.

Однажды экспедиция не возвращается из города.

Охотники всю ночь шумят в доме матери. Громче всех лютует она сама — и Пётр, главный виновник. Мне — одна зима и ещё кусочек, и я мирно сплю в колыбели и вроде как не могу знать ничего подобного, но знаю, потому что теперь мне одиннадцать, и я умею читать, а старейшина плохо прячет свою знаменитую летопись и любит поспать после обеда, выпив браги, кувшин или больше. Я знаю, и я готовлюсь к ритуалу Очищения, и Серый понятия не имеет, что это такое, а я, как обычно, не говорю, только по-особенному молчу, выразительно и насмешливо, что означает: «тайна». Равк его покусай, если ему не завидно до слез. Но плакать, наверное, он будет все же по иной причине.

Я не верю в Разрубившего, но готовлюсь к Очищению, потому что во мне живёт горькая жалость и боль. К искалеченной тёплой луне, неровное и грустное лицо которой смотрит на меня с молчаливой и отчаянной просьбой: не допусти подобного опять. И ни при чём здесь материна церковь и жестокий глупый Пётр. Я просто…

Когда картины кончатся, ржавый огрызок посреди мёртвого города будет измерен вдоль и поперек, нанесён на чертежи, распилен на образцы и пробы. Это ведь тоже искусство — поднимать железо в воздух и бурить дыры в небе.

Они были очень злыми детьми. Таких — сейчас — учат поркой: обижающих котят и щенков, топящих цыплят в корыте с водой и цепляющих репей на круп и хвост жеребёнка и ослика. Тогда потребовалось что-то большее, потому что обидели луну и природу. Нет, я не хотела, чтобы мягкие щёки луны и в будущем касались ножами. Но мне всё-таки жаль, то приходится загонять вырвавшееся из клетки прошлое обратно к цепям и наморднику таким страшным способом.

Идеи прошлого — дурная зараза. Похуже чёрного мора, что лютовал на севере, и бешеной болезни. Чтобы не допустить её, И’нат травит блох у своих пастушьих собак, делая кашицу из мыла и дегтя. Для более крупных существ, уже болеющих, годится только огонь.

Я боюсь того, что я делаю.

Я знаю, что умру больно и грязно, и в следующий раз хочу проснуться в мире, где будет один большой лес без городов и луны, а у меня не будет никаких обязательств. Даже если рожусь остроухой и хвостатой уродиной с третьим глазом во лбу.

Пусть только там будет и Серый. Я его очень люблю.

Убийца вырастает послушным и тихим, потому что Пётр вместе с передержанной брагой, самогоном из берёзовых щепок, пустыми бутылками, сапогом и тяжёлой рукой учит его послушанию и тишине. Кладбищенский воздух торжественен и сонен; да, кукушка солгала, никаких ста четырнадцати. Коробка с шахматами заброшена на дно сундука. Принять назад свою ответственность, кому-то отданную, страшно, стыдно и невозможно. Построить церковь в другой деревне можно вполне. Родится заново — тоже. Пётр не успевает увидеть того, кто несёт ему смерть, но, если бы увидел, узнал бы и удивился: как же так, в самом-то деле, что за фокусы? Лопаты с чавканьем впиваются в землю. Сундук перетряхивают. Ответственность перенимают, но другие. Гладко обструганное дерево стен, резные наличники и купола горят не хуже обычной кособокой избы. Всё повторяется: обучение, слова, обязательства; только не выбор. Чужие силы вступают в бой. В игру. Но на чьей стороне — непонятно. Рваная луна ухмыляется. «Смотри, — говорит мне отец. — А, да, ты же не можешь, равково племя… Тогда — слушай»…

Смотри, говорил мне отец. А, да, ты же не можешь, равково племя… Тогда — слушай.

Шкуры, которые он снимал с мелких зверей, слезали с влажным треском-хлюпаньем. Казалось, мёртвые кричат в последний раз. Мерзкое, неблагозвучное зрелище, вида которого я был лишён из-за своей слепоты, не вызывало охоты жалеть об этом, потому что уже на слух было тошнотворно и отвратительно. Убитая дичь пахла железом и солью. Иногда, перебарывая брезгливость и страх, я касался её, ещё неразделанной: оскаленных зубов, жёстких усов, закостеневших ушек лисиц и лисят, когтистых лапок горностая или куницы, пышных беличьих хвостов и треугольных мордочек. Мягкий мех гладил мне ладони. Звериные тельца под ним были холодными и неподвижными.

— Плачешь? Жалко тебе? Тьфу, баба. А есть нам что — крыс?

Шкурки отец выделывал и продавал на рынке — или, уже в те времена, выменивал в кабаке на выпивку. Мясо шло на вяление и засол, в щи и картошку. Сколько себя помню, дичь я всегда ел неохотно, несмотря на отцову ругань. Позже, когда из-за лени и пьянства он забросил походы в лес, дичь сменилась на говядину. Жилистую и старую — работа плотника с вечно трясущимися от похмелья руками приносила мало дохода. Но я, пожалуй, был этому рад. Избавленный от еженедельной необходимости обонять и осязать прежнее отцово ремесло, я мог думать, что наш мир стал чуточку светлее. Меньше крови.

Отчего-то мне совсем не приходило в голову, что привычные коровы — те же несчастные звери. Только одомашненные, приручённые, тихие. Для коров, умей они размышлять, убой на мясо был бы предательством со стороны друга-человека — тогда как ловля лис и диких грызунов оборачивалась для обитателей леса сражением с двуногим хищником. Дикари погибали благородно: на своей земле, в своём доме, уступая не гордость — тело, успевая последним усилием вгрызться охотнику в руку, прокусив до кости, пока он замахивался прикладом, чтобы добить, или тянулся к горлу ножом. Хотел бы и я так же — умереть с честью, не с тупым страданием. Хотел бы, да не могу.